Николай МАМИН

БАЛЛАДА
О ЛЕТУЧЕМ
ГОЛЛАНДЦЕ

рассказ спившегося штурмана

Писатель-маринист Николай Иванович Мамин (см. о нем мой очерк в журнале “День и ночь”, 4 (16) '97), писал и стихи, даже в жестоких условиях сталинского лагеря; в частности написал “Балладу о Летучем голландце”, где реальное незаметно перемежается с фантастическим, и утверждается, что “бессилен призрак пред человеческим железным духом”. Отбывавший тот же Ухтижмлаг одновременно с Маминым, выдающийся киноактер и режиссер Конст. Эггерт, прослушав “Балладу”, сказал: “Коля, Вы Гофман!”
Безвременная гибель отняла у Мамина возможность опубликовать “Балладу” при жизни. Этот пробел мы восполняем.

А. Алексеев-Гай. СПБ

1.
Где ночь ребром поставлена на карту,
в проулках, словно коридоры узких,
есть женщины, вино и биллиарды
под вывеской “Зеленой Трясогузки”.
Как в горле комом запекался вермут,
по счету шла четвертая неделя,
а я все пил, и гнусен стал наверно,
распухший от вина и от безделья.
На дне Марселя якорем я ржавел
в кабацкой мутной и зеленой зыби,
и даже англичане поражались,
что человек способен столько выпить.
Я допился до чертиков, до гномов
величиною с крупного котенка,
и скрипки, зазывая душу в омут,
грустили с вечера задумчиво и тонко.
А вслед за тем вступали барабаны;
на приступ шли оркестры готтентотов,
и к стойкам, как на мостик капитаны,
всходили кельнерши в китайчатых капотах.
Так среди шведов, русских и испанцев,
в угаре винном замутив рассудок,
у местных нимф я брал уроки танцев,
под резкий высвист негритянских дудок.
II.
У входа, где врачебный лист порукой,
Что женщины здесь не во вред здоровью,
Встал человек, войдя почти без звука,
под париком седые хмуря брови.
Он был в ботфортах, бархатном камзоле,

* Безработный моряк, буквально “берегочес” (англ.).

и будто трезв средь пьяной здешней массы,
но под крылатой шляпой треугольной
его лицо мне показалось маской.
— “Актер, — решил я, — киносъемки, значит,
идут вблизи, и он зашел в таверну
перекусить, и горло подконьячить,
переодеться не успев наверное”.
Он шел ко мне минуя сотню пьяных.
Я глянул вкруг — никто из них не дрогнул.
Все шло в обычном, чуть смещенном плане,
и бармен уступил ему дорогу.
И в обыденном свете неприемлем,
он сел напротив, шляпы не снимая,
и заказал какой-то пудинг с кремом,
головку сыра и галлон токая.
— А я б помог Вам, сударь, сняться с мели, —
сказал он вдруг, ведь Вашим крах финансам...
Меня взорвало: — С кем я честь имею?
— Со старшим штурманом Летучего Голландца, —
сказал он проще, чем “с морским агентом”,
и в душу не запало удивленье.
Быть может в пьянстве выдохлись легенды,
иль мир сошел с орбит трех измерений.
— Вы рулевой? — Нет, я второй помощник.
Да черта ль в том, когда Вы без работы.
Матрос мне нужен. Слушайте, возможно
Вам надоела пьяная свобода —
И через стол свой мертвый лик придвинув,
он рассказал, что Бог их обезглавил,
но даже смертью не покрыв все вины,
послал их бриг навеки в море плавать.
Но небом, справедливым даже к жертвам,
оставлены в их штате рулевые —
не призраки, а из обычных смертных.
И он спросил, смотря мне в лоб навылет:
— Так скрепим сделку? — Кровью?
— Что за косность?
(он усмехнулся веками пустыми)
— А впрочем, переучивать Вас поздно,
что крепче крови “Фарбен индустрия”.
Так зашанхаянный, упившись до оскомин,
тот дом покинул я, что звался “Трясогузкой”,
и так пошли мы, призрак и бичкомер,*
к воде морской, взволнованной и тусклой.