ранил газету “Ворошиловский стрелок”. По возвращении его назначили помощником начальника бронесил республики. В 1922 году отправили на курсы комсостава РККА, а затем отозвали на железнодорожный транспорт.
Крах блестящей карьеры Мирского был связан с так называемым “Грузинским делом”. Осенью 1922 года Буду Мдивани, Филипп Махарадзе и другие грузинские коммунисты приветствовали решение об образовании Союза, но мечтали сохранить независимость своей богатой республики в его составе. Иосиф Сталин и Серго Орджоникидзе, напротив, хотели подчинить Грузию Закавказской федерации. Политическая борьба быстро обернулась мелкими интригами и личными оскорблениями. На мужской вечеринке Акакий Кабахидзе обозвал Серго “сталинским ишаком”, а тот ударил его по лицу.
Кабахидзе пожаловался в ЦКК, и в Грузию выехала специальная комиссия ЦК большевиков под руководством Феликса Дзержинского. Но тот встал на сторону Орджоникидзе, не обратив внимание на рукоприкладство. 12 декабря Владимир Ульянов с огорчением выслушал доклад “обрусевшего поляка”, а на следующий день у него случились два тяжелейших припадка.
Ленин смог вернуться к “грузинскому делу” только 30 декабря 1922 года. По злой иронии судьбы, он продиктовал статью “К вопросу о национальностях или об “автономизации”” против Сталина и Орджоникидзе, в день и час торжественного открытия Первого Всесоюзного съезда Советов, где провозгласили образование СССР. Не приглашенный на праздник вождь писал, что казенного рукоприкладства нельзя оправдать никаким оскорблением или провокацией.
Больной Ленин хотел познакомиться с заявлением Кабахидзе, но его “затеряли” в ЦКК, председателем которого вскоре стал Орджоникидзе. Тогда вождь попросил передать всем обиженным грузинам, что целиком стоит на их стороне. Он надеялся, что разбором конфликта займется Лев Троцкий, а тот отказался, сославшись на болезнь. Только в марте 1923 года взялся резко критиковать “великорусских” централизаторов в статье “Национальный вопрос и воспитание партийной молодежи”. Эта статья лишь подлила масла в огонь партийной дискуссии, за фасадом которой шла ожесточенная борьба за ленинское наследие власти.
В это время Мирский связался с Троцким и его видными сторонниками Александром Серебряковым, Иваном Смирновым и Христианом Раковским. Он подписал заявление “46-ти”, “83-х” и “13-ти”. Летом 1925 года его исключили из партии и уволили с должности зампреда Московско-Курской дороги. Формальным предлогом стало устройство родича на “хлебную” должность. Однако Московская контрольная комиссия заменила исключение на строгий выговор, а Воровский и Авель Енукидзе погасили выговор в ЦКК.

Мирский активно участвовал в предсъездовских баталиях и левацкой демонстрации в день празднования десятилетия Октября. После разгрома оппозиции на XV партсъезде он решил порвать с Троцким. В январе 1928 года Мирского сослали директором на Забайкальскую дорогу. В апреле он каялся в Читинском окружкоме, а в июле снял подписи с программных документов. В августе секретарь партколлегии ЦКК Емельян Ярославский простил ему грехи молодости.
До 1930 года опального продержали в Чите, потом на два года перевели начальником Северо-Кавказской дороги в Ростов и на год задержали в Ленинграде. Но в 1933 году он вновь оказался на Забайкальской дороге. Затем кто-то из покровителей зачислил командира слушателем Военно-транспортной академии. В апреле 1934 года Мирский появился в Москве. Там он учился до февраля 1936 года, получив назначение в Красноярск.
На берегах Енисея грузинский князь не прижился. Первый удар получил на собрании управления дороги, где перед зиновьевским процессом читали закрытое письмо. Машинист Очередько заметил, что начальник окружил себя подхалимами. Он, мол, клялся в любви к Сталину и Орджоникидзе, а сам собрал 27 подписей под платформой “83-х”, за что его хвалил злейший враг Лев Троцкий. Машинист потребовал исключить двурушника из партии. Парторг Коновалов напомнил, что Мирский пьянствовал в своем вагоне и не явился на собрания первички 16 и 22 августа. Еще пригрозил: “Вы меня критиковать собрались, а я прислан ЦК”. Партийцы дружно голосовали за исключение начальника.
В это время в Москве прогремел процесс “16-ти”. 25 августа приговорили к смерти и немедленно казнили Зиновьева, Каменева, Смирнова, Мрачковского и других старых большевиков. Параллельно в красноярском Доме Красной армии бушевали кровавые страсти на собрании городского актива. Мирскому пришлось каяться во весь голос. Да, он был не последним в оппозиции, но уже девять лет “готов грызть зубами горло любой троцкистской сволочи”.
Из зала деловито спросили: “Кому перегрыз”? Мирский пояснил, что на Забайкальской дороге провалил несколько троцкистских групп и ему доверяет “железный нарком” Лазарь Каганович. Но активисты припомнили “их сиятельству” барские замашки. Строгий начальник всех обзывал сволочами, крыл матом и распускал руки. В зале сильно зашумели и кто-то крикнул: “А еще орден на груди носит”. Водник Руковишников подозревал, что Мирский сдаст дорогу японским интервентам. Тот закричал: “Всему есть предел”, — и гордо удалился. Активисты громко хлопали и свистели ему в спину.
На следующий день Мирский прочитал в газете жестокий приговор бывшим товарищам и бегом вернулся на затянувшееся собрание. От него уже шарахались знакомые. Старого благо