ДВА ПИСЬМА
ИЗ НОВОСИБИРСКА

(отклики на статью Святослава Логинова “Графы и графоманы” (“ДиН”, №1-2, 1998 г.)

Сергей СПЕРАНСКИЙ

НАДО ЛЕЧИТЬСЯ

Автору статьи нельзя отказать в известной дальновидности: он вовремя “подстраховался”, предположив, что ему помянут басню Крылова “Слон и Моська”. Действительно, это — ПЕРВОЕ, что приходит на ум, когда читаешь статью, призванную “сбросить с пьедестала” Льва Толстого: тысячелетиями апробированный, еще Геростратом увековеченный способ заявить о себе, коль скоро нет возможности обратить внимание к своей персоне чем-либо созидательным. Облай Слона, или дерни за хвост Льва (желательно — мертвого) — и цель достигнута. В последнем случае получается невзначай БУКВАЛИЗАЦИЯ рецепта...
И у Логинова эту мотивацию (осознанную или бессознательную) , конечно нельзя исключить, “страховка” тут не спасает. Но я готов ДОПУСТИТЬ, что она (мотивация данного типа) полностью отсутствует. То есть что Логинов искренне убежден в ничтожестве, бездарности Льва Толстого, и из самых благих побуждений (сделать слепых — зрячими) предпринял свое выступление. Интересно проанализировать, хуже это или лучше с позиции оценки психологического статуса автора, его нравственного здоровья? Скажу сразу: я думаю — ХУЖЕ.
...Когда шумная компания молодых футуристов (Бурлюк, Каменский, Маяковский) предлагала “сбросить Пушкина с корабля современности”, а “примкнувший к ним” эгофутурист Северянин писал: “Для нас Державиным стал Пушкин”, ни у кого не возникало сомнений в мотивации первого типа. Не очень красиво было утверждать себя таким способом (Маяковский впоследствии это осознал), но силы бурлили, “фрак старья разлазился каждым швом” (так казалось), хотелось сделать что-то новое, небывалое, а отсюда -бей, круши.. Уж как у кого это НОВОЕ получилось — второй вопрос, но импульс был мощным, и он отчасти извинял генерализацию отвержений. Однако я уверен (тут прошу простить отсутствие прямых доказательств), что каждый из перечисленных (и многих других) неистовых бунтарей в глубине души не считал просто ДУРАКАМИ представителей традиционной культуры. С ними надо было воевать, но они воспринимались, как достойные противники.

С Логиновым все иначе, ничего “нового, небывалого” он не предлагает (и не пытается предложить), просто заявляет, что не понимает, чем это велик Лев Толстой.
Но слова “я не понимаю” можно произносить по-разному (в этом — вся суть!). Можно констатировать факт непонимания, как свою личную особенность: ну не дано мне... к сожалению. И тут решительно нечего было бы возразить. А можно — агрессивно, с пеной у рта: раз Я не понимаю, значит, это вздор, чепуха, графоманство, перед нами — голый король. И это уже БОЛЕЗНЬ (раз мы отвергли — условно — первый вариант мотивации). Она имеет точное клиническое обозначение: Mania grandiosa.
Вы посмотрите, что получается: Чехов, Горький, Бунин, Куприн, Гиппиус, Мережковский и десятки других достойнейших представителей нашей великой литературы смотрели на Толстого снизу вверх — видимо, потому, что были слепы. Даже такой яростный ниспровергатель, как Маяковский, относился к Льву Николаевичу с должным пиететом (“Раньше маленьким казался и Лесков: Рядышком с Толстым — почти не виден...”) Уж его, думаю, язык не повернется обвинить в бездумном конформизме...
А ведь признание Толстого было и остается всемирным. Что заставило Бернарда Шоу послать Толстому на отзыв свои первые пьесы? Какая корысть (или “слепота”) двигала пером Хемингуэя, когда он скорбел, что не может впервые прочесть любимейшие страницы Толстого? Воистину, “титаническим самоуважением” надо обладать, чтобы объявить их ПОНИМАНИЕ вздором, а собственное НЕПОНИМАНИЕ — критерием истины!
Но — не будем “пережимать”. Массовые заблуждения в оценке отдельных личностей случаются, и тогда закономерен пересмотр ценностных ориентаций. Однако в таких случаях надо вскрыть причину заблуждения.
Немало умных людей искренне считало Иосифа Виссарионовича “величайшим гением всех времен и народов”. Причины этого заблуждения лежат на поверхности, я не буду их разбирать.
Другой, более скромный пример: огромная популярность Надсона у современников. А потом выясняется, что “сухого остатка” совсем немного, все прочее — банальщина (“Сердце куда-то далеко уносится, В чудные страны какие-то просится...”). Тут сыграл свою роль “минутный” резонанс общественным настроениям плюс естественное сочувствие умирающему юноше.
Никакого сходство ни с первым, ни со вторым примером у Толстого нет. Его слава стабильна уже в течении века. Так извольте объяснить, чем это вызвано, если считаете, что слава — ложная.
И Логинов, представьте, предлагает свое объяснение! Оказывается, в русской литературе не было БОЛЬШИХ произведений, а тут вдруг Толстой написал “Войну и мир” на полторы ты