Белла АХМАДУЛИНА

Дорогие читатели журнала “День и ночь”!
Я очень давно не была в Вашем городе, но в моей душе и в моем воображении есть у него пространное, почитаемое мною, место.
Я пишу Вам с любовью и совершенным доверием, надеясь, что Вы примете мой искренний привет и пожелание многих весенних и дальнейших радостей.
Мне бы хотелось пригодиться Вам чем-то гораздо большим, чем это краткое письмо и несколько посылаемых стихотворений.
Я весьма ценю свет каждого дня и простор ночи, удобный для письменных занятий. Мне нравится простое и объемное название журнала — пусть оно сопутствует и соответствует ежедневному и еженощному благоденствию Вашей жизни.

Ваша Белла Ахмадулина
6 марта 1999, г. Москва

НАСЛАЖДЕНИЯ В КУОККАЛЕ

Ты ему: ближе к делу, а он—про козу белу.
Поговорка

1. Синяя арка

Когда Корытов арку возводил
(детдом ему отец, а матерь — лихо),
мне арки цвет иль действия светил
навязывали имя Метерлинка.

С Корытовым нас коротко свело
родство и сходство наших рукоделий,
и без утайки, каждый про свое
мы толковали на задах котельной.

Мое занятье не давалось мне.
Корытову противилась пластмасса.
Рассвет синел в моем пустом окне.
В худом ведерке синий цвет плескался.

Какой триумф желали увенчать
Корытов — аркой, бренной и фатальной,
а я — издельем вымысла в ночах, —
для нас обоих оставалось тайной.

На кухне незлобивый пересуд
решал: зачем с Корытовым мы дружим?
Но арки — не всемирен ли абсурд,
всех съединивший слабым полукружьем?

Перо не шло, Корытов кисть ронял,
и, наблюдая исподволь за нами,
в игру вступали флейта и рояль —
в том доме обитали музыканты.

Заслышав их, являлась мысль уму:
мираж не затруднителен, не так ли?
Разъятому и сирому всему
не в тягость будут своды синей арки.

И, может быть, немало бесприютств
утешатся под призрачным покровом.
Перо воспишет, звуки воспоют,
лоб озарится измышленьем новым.

Был остов арки бледен и раним,
чем умилял смешливую окрестность.
Пока, пожалуй, только Метерлинк
решился заглянуть в ее отверстость.

Пока Корытов занят был трудом,
я шла гулять. Уже залива всплески
твердели. Рядом громоздился дом —
ровесник, кстати, знаменитой пьесы.

Синей синиц не обитало птиц
поблизости. Но птица флюгер-символ,
воссевшая на деревянный шпиц,
поскрипывала, отливая синим.

В осьмом году построен для услад,
охочий до гостей и фейерверков,
дом-старец превратился в детский сад,
эпохи гнев стерпев и опровергнув.

В былые дни — какие кружева
вверх-вниз неслись по лестницам парадным?
Какая жизнь предсмертно здесь жила
при играх бриза с флюгером пернатым?

Залив держал Кронштадт над синевой.
Цвела витражных стекол филигранность.
Пил кофе на террасе Сапунов,
вещуньи-гущи не остерегаясь.

Еще четыре года у него
до дня, когда Блок отвечал так строго.
Пока ладью во мглу не унесло,
четыре года — как огромно много.

Я жадно озирала скромный миг,
чьи продолженья скрытны и незримы,
на что и намекал не напрямик
дом, обращенный в бедные руины.

Стыл детский сад, покинутый детьми.