Нонна СЛЕПАКОВА

СТИХИ ИЗ
ПИСЬМЕННОГО СТОЛА

(Посмертная публикация)

Умерла Нонна Слепакова.
Почему даже такой фиксатор, как я...
Почему я, боящийся проронить толику этой постоянно уходящей жизни, зажигающий по утрам свет над проснувшейся вдруг головой (4-5 утра...) и пишущий, пишущий... чтобы эти лица, фигуры не канули, слова их, голоса не исчезли... Почему я не записывал Нонну? Чего ждал? Дождался. Когда уже ничего не запишешь... А только свое будешь обшаривать по всей памяти, свое про нее. И выуживать всячески.
Для меня их всегда было двое: Нонна и Лева, Лева и Нонна — не знаю кого впереди надо ставить. Лева жив. Мы приятели, наверное, даже друзья. И я, наверное, завтра пойду к нему — дела есть, разговоры.
Оба поэта существуют для меня только на фоне двух их жизненных приютов. Более всего в шишмаревской сторожке, в той самой комнате, где жил и рисовал Боря* — это раз, и два — городская старопетербургская квартира на Зеленина. На той самой Петроградской стороне, про которую в Нонниных стихах чуть не треть...
Упомянутая мною сторожка находится в Комарове под Ленинградом. Татьяна Владимировна Шишмарева** — подружившись с Левой и Нонной, пригласила их в маленький домик при большой даче. Нонна любила это летнее пристанище. Сторожка была укутана деревьями и кустами и Нонна с удовольствием забивалась в это тихое углубление. Птичье щебетанье за окном, работа без помех с приятными паузами — печку подтопить, кота накормить, букетик собрать на полянке. В город ездить не хотелось.
С хозяйкой самые непринужденные отношения. Нонна звала ее “наша мама”. Стихи ей читала. Да и “мама” как-то укоротила обычно оберегаемую ею в отношениях с людьми дистанцию.
Прекрасно ладила Нонна с домашними животными. В одном своем стихотворении она резвится с целой бандой разномастных бездомных собак.
Нонна и коты — это целая тема. Коты жили подолгу, но за двадцать лет моего знакомства с поэтами их было трое. Коты — любимцы. Одного мы даже прозвали “любовником” за то, что он норовил лизать хозяйке шею и уши.
Мы говорили о котах, о стихах, об иван-чаях, о прелестях и безобразиях жизни, то есть обо всем или о чем попало. Нонна, подложив подушку под спину, заваливалась поперек кровати и, заправившись сигаретой, говорила с курительным прищуром ровным голосом, без жестикуляции, внезапно умолкая. Разговором умела владеть, особенно если тема ей интересна. Могла и бросить, разговор нам с Левой и уйти, если мы склоняли диспут в чужую ей тему. И если мы начинали слишком зарываться в споры и перегревать себя в них, могла перебить нас, принеся из другой комнаты кота на предмет любования его “тритоньим пузом”. (Кот был пятнист брюшком).

*Борис Васильевич Власов (1936-1981) — замечательный художник, друг
**Мать Бориса Власова

Нонна любила живое течение разговора. Пусть даже с перескоками. Ее тирада, обладая внутренней живостью, произносилась без горячности и всплесков с очень важной в риторическом деле верой в свою авторитетность и права на внимание. В спорах не горячилась, но и не сдавалась. Нонна человек интенсивной мыслительной жизни. Это видно в стихах и в прозе, у нее хороший баланс чувствительности и осознания. Она, и в жизни, и в стихах и чувственна, и осмыслительна — одновременно. Это очень хорошая, очень ладная для дела поэзии структура.
То что ее нравилось, она хвалила не скупясь, даже с перехлестами, может быть. Как-то даже не по-ленинградски. Ленинградцы (так тогда назывался город — Ленинград) сдержанны и строги.
Нонна с удовольствием говорила о Глебе Семенове, о Саше Городницком, о Татьяне Голушко. Подарила мне ее сборник, снабдив дарение нежными и грустными рассказами про автора и ее жизнь.
Нонна — первый критик (из профессионалов) моих поэтических писаний в стол. Она похвалила и благословила сборник “Судьба в рассрочку”. Я не видел, как она обращалась с “литошной” молодежью, но уверен, что хорошо.
В Комарове помимо разговорных засидок были тихие шаркающие прогулки вдоль сосен, и дачные забредания по-соседству.
С годами плоть отяжелела, но душа была легка, и это как-то вдруг прорывалось из-под бремени лет и веса, и Нонна по-девичьи легко могла метнуться к одинокому ландышу или подскочить в лесок подглядеть беличьи побежки.
Нонна без ропота подчинялась власти времени, но имела вкус к жизни. Хотела и умела жить.
Эта девочка, эта девушка, эта дама, эта напуганная последней болезнью женщина, питалась этой жизнью, этой до боли близкой, до ужаса отчужденной жизнью.
Это шестикратное “это”, надеюсь, выскочило по делу. Ведь Нонна жила как поэт, как мыслитель — в “этом”. И так больно любила его... Кого “его?” Да все — свой девятилетний бантик, башенку керосинки с загадочным слюдяным окошком, и не только городское, разумеется, но и дачное, деревенское, станционное финское, среднеполосное, всеполосное. Все что видится, касается, обвевает, холодит и греет — ветер,