Елена ЯГУМОВА

КАК БУДТО БЫ
НОЧЬЮ БЫВАЮТ
ТЕПЛЕЕ СНЕГА

Проснусь среди ночи
и больше уснуть не могу.
Ну что мне за радость —
моя потаенная сила.
Ну разве я Бога
меня пощадить не просила,
а он наградил меня
вишней, цветущей в снегу.

В норильскую полночь,
как только утихнет пурга,
меня увлекает бродить
по застывшим кварталам,
как будто бы днем
мне для этого времени мало,
как будто бы ночью
бывают теплее снега.

И вечно я вижу вдали
языки костерка.
И вечно, представьте себе,
расступаются стены:
пылающий кратер,
старик перед ним на коленях —
в запавших глазницах
два, светом пронзенных, клинка.

Я что-то пытаюсь
ему о себе говорить.
Он слушает, смотрит,
но ясно: не видит, не слышит.
У ног на снегу
его рваная шапка лежит,
представьте себе,
перезревшей наполнена вишней.

И точно я знаю,
что знала я, знала его.
Да это же он подарил
мне жемчужные четки,
когда я с мальчишками
уток пугая в осоке,
с разбегу упала в кустах,
налетев на него.

Я руку зашибла
и, вывернув локоть к лицу,
пыталась лизнуть
засаднившую грязную рану.
Вдруг перстень,
блеснувший алмазною
сумрачной гранью,
чуть-чуть уколов,
по ладошке рассеял пыльцу.

Я тут же отпрянула,
вырвав из ножен клинок,
глазами и телом
опасность почуяв сторожко —

в засаде так мрет
камышовая дикая кошка,
и целит добычу,
вся в мускульный сжавшись комок.

Но я промахнулась,
всем телом разбрызгала грязь.
Мой шлем покатился.
Волос непослушная грива
в болотное диво
мгновенно меня обратила.
Мальчишки смеялись,
и в бороду щурился князь.

Горячим позором
окрасил мне щеки ожог.
Глаза ослепила
предательски влажная сила.
И сколько я Бога
меня пощадить не просила,
при всех протянул
мне обидчик тяжелый платок.

И дрогнуло сердце,
я будто очнулась от сна.
Шли, спешившись, всадники,
ржали из сумерек кони,
жемчужные четки
чернели на грязной ладони
раздавленной вишней,
стекала на бусы луна.

Среди толчеи
отыскала и я свой костер.
Повозка с узлами
в созвездья нацелила дышло.
Жемчужные четки
казались мне спелою вишней,
и хлопал шелками
над всхолмьем огромный шатер.

Вокруг суетились:
старуха ссыпала в котел
муку и коренья,
и душные пряные травы,
смеющийся воин
отстегивал меч и булаву,
и мальчик остывших коней
к водопою привел.

Потом вспоминаю
купанье в молочной реке,
холщовую простынь,
которой меня обтирали.
Я четки таила,
рассыпав и сжав в кулачке,
и то, как потом после ужина
их отобрали.

Еще вспоминаю
недетскую боль и печаль
по ним, по обкатанным,
голым, как спелые вишни,
и как я, заплакав,
кусала несчастную шаль,
чтоб яростных всхлипов
отнявшим их не было слышно.

И женщину помню
в распущенной пене волос,