и резинкой, к петле средней привязанной, чтоб животу вольготней было.
— Я ж говорю, пропадет он без меня...- покачала головой Пуделева и начала лихорадочно на себя все это добро натягивать.
— Ты погоди, — младшая мамаша ее остановила . — Кто ж тебя с этажа так выпустит? Халат сверху накинь, а из пальто твоего я себе живот оформлю. Дай мне пофорсить-то, как большой — за это донизу тебя провожу.
Прилипли мы к окну, как Пуделева бывало, насколько животы позволяли. И в свете фонарей видели, как удаляется она в сторону дома, шагая широко и уверенно, как русский царь по верфи. А сзади, сжимая в руках шапку, семенит маленький мужичонка, профессор Пуделев...
— Папа пришел, папа, — племяшка выхватила у меня из рук куклу и побежала в прихожую.
— Машенька, папа устал, — дай ему отдохнуть, — попыталась урезонить ее бабушка. Но куда там.
— Папа, смотри, какую мне бабушка подружку сшила!
— Тяжёлый случай, — мельком взглянув на тряпичное создание, поставил диагноз папа. — Вы бы лучше, мамаша, ужин мне погрели...
— Все равно она самая красивая, правда ? — прижав к себе куклу искала моей поддержки племяшка.
— Правда, — вот и все, что я ответила.
Сидят вон Барби и пупсы немецкие, как клоуны — все на одно лицо. Только эта ни на кого не похожа, вот и будешь помнить ее всю жизнь.
А встретишь когда-нибудь Пуделеву-младшую, так кланяйся от меня ее матери.

г. С.-Петербург
№1-2, 1997 г.

Ирина САБАНЦЕВА

***
Когда отчаянием воли
избудешь ужас похорон,
когда последний приступ боли
в тебе замрет, как смертный стон –

той боли, что вошла заменой
твоим умершим — в пустоту,
от них оставшуюся — бренный,
бессильный крик сквозь немоту,

когда очутишься, презренный,
с той пустотой наедине,
с той бездной, дьявольски надменной
в своей разверстой глубине,

когда душа, как в хлад могильный,
себе чужая и ничья,
погрузится в поток всесильный
таких потемок бытия,

такой безвыходной неволи
в нее проникнет торжество,
где ни желаний нет, ни боли,
ни обещанья — ничего,

придет такая онемелость
на смену судорогам дня,
что даже воздух явит смелость,
твое присутствие кляня,

что даже жизнь твоя, что даже
страх смерти отомрет навек,
и не заметишь ты пропажи
души — тишайшей из калек.

Когда и Бог, устав от уз всех
твоих язвительных обид,
и даже Бог на месте пусте
свою всеблагость не явит,

и целый мир в угоду тленью
тебя оставит заодно,
и ровный холод отчужденья
замкнет последнее звено,

когда, восстав против творенья,
ты станешь вызов Богу плесть,
и лишь одно долготерпенье
еще удержит тебя здесь,

когда придет иное знанье
во всей бездонной полноте:
нет безнадежности в страданьи —
есть безнадежность в пустоте

г. Чебоксары
№1-2, 1997 г.