Они на улицах лежат.
Ну, а друга —
так вот, просто, не найдешь!

Поезда идут на Север и на Юг,
но меня не тянет в теплые края.
Север — друг большой,
он мой суровый друг.
Ну, а Юг —
всего лишь — девушка моя!

Провожаю друга.
Курим — и в полет!
Где искать его
средь северных ветров?
Год пройдет,
но друг найдется
и пришлет
он привет тебе
с Шантарских островов!

Два каюра, две упряжки
и пурга…
И не видно
ни ночлега, ни огня…
Если б ты со мной
по северным снегам
только раз прошел —
ты понял бы меня!

ЧУЖОЕ ГОРЕ

Двое суток мне нет покоя.
Сорок восемь часов подряд.
Но бывает в жизни такое,
о котором не говорят.
От такого надолго шрамы,
про такое себе не лгут,
и прощальные телеграммы
за спасением не бегут.

Поезд мчит, как от злой погони,
светофоры в ночи горят.
Я молчу, обо мне в вагоне
люди разное говорят.
Головой качают, вздыхают,
предлагают стакан вина.
Что случилось со мной, не знают,
но как будто на них вина,

что сижу я как ошалелый —
даже глаз не могу поднять.
Только что мне с собою делать,
если боль еще не унять?

Кто осудит,
а кто — поспорит,
песню тихую пропоет.
Я молчу. И чужое горе
людям выспаться не дает.

ГДЕ Я НОЧЕВАЛ

Много я бродил по свету.
Было дело —
кочевал.
Но рассказ мой не про это,

а про то, как ночевал.
Приходилось спать на сене,
на сосновом чердаке.
Приходилось —
на полене,
на березовом пеньке.

Приходилось — на машине,
в самолете — на лету.
На возу в большой корзине.
На пароме. На плоту.

Заставала ночь, бывало,
у реки на берегу.
Вспоминаю, спал вповалку
с куропатками в снегу.

Даже как-то на дрезине
сон увидеть довелось.
А вот дома, на перине,
врать не буду,
не пришлось!

Роальд ДОБРОВЕНСКИЙ

(письмо из Латвии):

А я думал, он вечный. Он не мог умереть в пределах моей жизни… мысль о его смерти просто в голову не приходила.
Как по темени обухом — телеграмма…. Никогда не думал, что это может случиться при моей жизни. Весь мир гудит о принцессе Диане. Жалко и принцессу. Но как подумаю о своем Виле… вспомню Сахалин, наши двадцать лет… Господи, целая жизнь. Как опустевает мир, правда?”
Мы подружились тридцать пять лет назад в Южно-Сахалинске. Место было фантастическое, частично как бы вынутое из советской реальности, ведь остров — часть суши, окруженная со всех сторон водой. Лопухи на Сахалине вырастали в рост деревьев, так же было и с лопухами и чертополохами идеологических установлений: доставляемые из Москвы саженцы произрастали самым диковинным образом. Посетит т. Хрущев выставку МОСХа в столице, разбранит всех, ножками коротенькими потопает, — и местный секретарь, т. Леонов, является на выставку нашего общего друга, молодого художника, и топает ногами, и ругается, гигантизм обезьянничанья такой, что свита вздрагивает и прячет глаза.
Прилетали на остров молодые Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, все их читали тогда. Встречались мы, ели и пили, говорили, — знаменитости больше молчали, рассматривали нас зорко, прикидывая, не пригодится ли что для очередного опуса, отводили со вздохом глаза: нет, не пригодится. “Мы” — это компания двадцати….— летних поэтов, художников, геологов, газетчиков, актеров, летчиков и т.д. Часто мы сходились в доме художника-грузина Гиви Манткавы — молчаливого, золотого человека. Он написал в те времена “Автопортрет с друзьями”, на котором лицо Вильяма чуть ли не крупнее всех других. Лица на полотне были разномасштабны и разноцветны. Скульптор Галя Мазуренко была со своим колли. Из лица Вильяма росли белые усы табачного дыма. Видно было, как любит художник этот десяток лиц обоего пола, и как все лица взаимно чем-то соединены.
Вильям рисовал тогда тоже много, взахлеб. От полу до потолка расписал стены своей комнатушки и еще чьих-то. Особенно любил я его пастели, выполненные беззаботно на чем попало. Несколько лет я всюду возил с собой несколько таких чудесных работ — на обыкновенной коричневой оберточной бумаге. Помню изображение маленького вокзальчика: сидящие и лежащие вповалку люди в том узнаваемом полуночном ритме, от которого заходится сердце, кружка, прикованная цепью к жестяному баку с кипятком. В Хаба