В.Н. СЕЛЯНИНОВ

ОЧЕНЬ ХОЧЕТСЯ
УМЕРЕТЬ

Все на свете, и хорошее, и дурное, — дается человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то еще неизвестных, но логических законов, на которые я даже указать не берусь, хоть иногда мне кажется, что я их смутно чувствую.
И.С. Тургенев

Вечером, в середине жаркого лета (самый покос), четверо ильинских мужиков видели, как остановилось Солнце. Они сидели на гладком бревне у бани, с другой стороны отхожего места, и видели: солнце коснулось дальней горы, а потом и остановилось в серенькой тучке.
— Это надоть же, — тихо сказал один из них в броднях, с лицом, местами помазанном дёгтем.
Поясним: шел семнадцатый год, их волость — место глухое, удаленное от европейских мод и мозговых центров. Там “завсегда” говорили: “Расея”, “токмо”, “надоть же” и другое, что используется нынешними писателями для придания тому времени большего “колориту”.
А собрались, потому как Пелагея, жена бывшего здесь Неприбыткова Петра, должна родить. Бабка-повитуха сказала им, что как солнце коснется Лысой горы, так и разродится баба. Потому и сидели у почерневшей от времени поленницы: брат Пелагеи, её крестный, с двумя зубами впереди, Петр, да еще один — обросший совершенно.
— Коснулось, — минут за пять до этого сказал Неприбытков, а другие закивали, подтверждая факт.
Скоро и сказал в броднях: “Это надоть же”. Отсюда и начнем рассказ. Мужик перестал отгонять надоедливую мошку — хоть запах дегтя присутствовал весьма и весьма, перестал мигать, рассматривая горизонт.
— Остановилось, — это уже другой, но тоже тихо. С придыханием. Рукой заскорузлой стал показывать в сторону горы.
— Остановилось, — скорее заблажил крестный, выказывая мужицкую несдержанность. У другого, что оброс, стала заметна зеленоватость лица в тех местах, где волос не рос.
Видели все: светило, коснувшись дальней горы, отступило. Теперь между Лысой горой и солнцем было расстояние. Кажется, оно увеличивалось.
Петр часто говорил “туды твою мать”, а то и покруче выражался, теперь же начал сползать с бревна, полируя холщовыми штанами его бок. Смотрел в центр неба. Рукой, как граблями, щепу у поленницы погрёб; в другой — пальцы в щепотку собрались, ко лбу потянулись. К землице-матушке захотелось стать ближе и обросшему. А старик и вовсе норовил прижаться к ней. Лбом уперся.
Один деревенский (тоже грамотей нашелся) объяснил потом, что всё это от того, что сбросили Николая-царя. Да бабы стриженые в городе бегают с красными тряпками. А на тряпках прописаны слова богохульные.
Месяца через два кто-то привёз в Ильинку новость, что видели “это” и в волости, да объяснили каким-то “обманом оптическим”. Такое, мол, бывает, если горячий воздух от пожара поднимается.
И правда, в тот вечер серая туча накрыла небо, и те мужики увидели, как начал оседать пепел. Тут и вышла повитуха: — Сын у тебя, Петро...
Скажем ещё, что вызвало у старухи неспокойствие. Новорожденный вскрикнул, чтоб набрать воздух, два-три раза хмыкнул и начал осматриваться. В глаза повитухи посмотрел. На это старая нашла глазами икону Усечённая глава Иоаннна-предтечи, перекрестилась. При этом мальчик в возрасте нескольких минут наблюдал за её манипуляциями.

Назвали Сергеем, а запомнился в детстве тем, что болел без всякого перерыва. Какая ни есть напасть появится в округе — прежде к нему. Пелагея молилась святителю Иулиану, прося выздоровления, умоляла Николая Угодника пощадить дитя неразумное. Кто-то посоветовал просить здоровья младенцу у великомученицы Параскевы. Пелагея поставила большую свечку. А батюшка в волости, посмотрев на чадо, рассудил по-другому:
— Читайте Отче наш. Господь наперёд вашего знает, в чем нуждаетесь более.
— Может... — начала своё мать, да священник опять: — Отче наш... Наперёд знает, что лучше...
Не умер ребенок и на двенадцатом году, когда упал в колодец. Объяснили родители, что здоровья и самой жизни просили у святого архангела Рафаила.
Запомнился ещё сын, что как-то по особенному вредный был. Петр хотел выправить его хворостинкой, да шибко переживал потом. А сынок всякий раз как ничего и не было: тятя да тятя.
Кто-то мог бы вспомнить, как уже в подростковом возрасте кошку придавил — издохла. Мать осерчала тогда: — Зачем прыгнул на животное? — Не я это. — Сама видела...
— Не я это, — а на лице чуть заметна ухмылка.
— Ты пошто, варнак, ночью не ходишь по-большому до отхожего места? Пошто гадишь на дорогу? — это уже в другой раз, отец.
— Не я это, — а глаза сами по себе. Дружбы со сверстниками не водил.
Через несколько лет в их деревню (двадцать дворов, кругом тайга) пришли слова: беднота, большевики, поповщина. Смычка города с деревней. А слова: кулаки, сельсовет, колхоз — стали уже причастными к Сергею. Молодому, с румянцем на щеке.
К тому времени в семье по ильинским меркам был достаток: покупали достаточно соли, керосина. К празднику — кусок сахара, фунт чая. Его смешивали с уваренной до сухого состояния брюквой, добавляли листья смородины, белоголовника. Чая получалось от этого больше. Тем избавлялись от лишений — хотя никто из ильинских и не слышал о славном философе Канте. Фактически они были самоучками: избавлялись от излишеств как могли.
Подрастали в доме Неприбытковых работники — братья, сестра Настя. Вокруг деревни земли — не мерено. Паши, заводи скота по силам.
Тут-то и пришли новые слова: колхоз, сознательный пролетариат, подкулачники. Домна строится для железа где-то до самого неба! Но вредителей много, мешают они новой власти. А она за народ.
После одного из неурожаев, которые случаются, но к ним не привыкнут, Сергей Неприбытков, румяный, двадцати лет, пошел поработать зиму молотобойцем в деревенскую кузню. Хозяин, уважаемый в деревне крестьянин, скоро стал “мироедом” —он, купивший из последнего наковальню, щипцы и молот. А серпом по осени работал, наблюдая, можно подумать сегодня: из старой это кинохроники, ускоренной. Но наезжавшие из села партейцы разъяснили: кузню надо обобществить, она должна быть для всех. Один

Скачать полный текст в формате RTF