ДИКОРОССЫ

Легкой жизни у поэтов, живущих в провинции, никогда не было и, к сожалению, не ожидается, но попытки помочь им высказаться и быть услышанными иногда все-таки возникают во глубине России. Собственно, с этой целью и создавался наш журнал. И вот у нас появились единомышленники. Три с половиной года назад в газете “Трибуна” пермяк Юрий Беликов открыл “Приют неизвестных поэтов”, в котором нашлось место и для минчанки Анны Павловской, и для Вячеслава Тюрина, проживающего в поселке Лесогорск Иркутской области, и для южанина Сергея Сутулова-Катеринича, и для матерого северянина Сергея Лузана. Биографии авторов тоже пестры, причудливы, а порою и экзотичны. Но пропуском в “Приют” являлись прежде всего хорошие стихи. Нам приятно, что там нашлись место и теплые слова для многих авторов нашего журнала. И более чем приятно, что в “Доме Ильи”, построенном рядом с “Приютом” и учредившем премию в память о трагически погибшем юном поэте и философе Илье Тюрине, благосклонно отнеслись к нашим молодым Ивану Клиновому и Илье Трубленко – оба они стали лауреатами премии. В свою очередь, и наш журнал приглашал в гости авторов “Приюта”, стихи Бориса Косенкова и Валерия Абанькина вошли даже в наше “избранное”.
Трехлетнее существование “Приюта” было отмечено выходом в издательстве “Грааль” книги с подзаголовком “Дикороссы”.
Так кто же они – “Дикороссы”, и на кого они похожи? А похожи они на растения (с почти одноименным названием), произрастающие самосевом на просторах России вне оранжерей и без садовников.
Журнал надеется, что любители поэзии найдут немало интересного для себя у этих непохожих поэтов. Для восстановления справедливости открыть подборку “Дикороссов” мы предоставляем Юрию Беликову, который, в отличие от большинства составителей, не выкроил в книге энное количество страниц для собственных стихов.

Сергей КУЗНЕЧИХИН

Юрий БЕЛИКОВ

РАСКАЯНИЕ
В ЧАРОДЕЙСТВЕ

СГЛАЗ БЫТИЯ

Оставляю тебя на пространство и время,
как на ветреных мамок больное дитя,
чтобы их – не тебя – перед звездами всеми
уличить за игольчатый сглаз бытия.
Оставляю на них. Больше не с кем оставить.
Надо счеты свести. Не с тобою. Ославить
нужно их – в петушиной крови опекунш.
Натали – только талер. А Пушкину – пунш!

Вот оставил уже. На кого я оставил?
Я же знаю: пойдет против правил игра.
У пространства и времени не было правил –
лишь одна скорлупа, где мерцает игла.
А засим я гляжу с обреченностью бычьей,
как подручные карлы слепой скорлупой
накрывают тебя и пронзают иглой:
ты – приманка, пространство и время – добыча.
Я – в засаде. Пусть катятся на водопой.

Я еще начерчу ясновидящим сердцем,
чей почти искрошился цветной карандаш,
как, завитая в кокон, меня ты предашь.
Но двух чучел повешу я на патронташ:
золотыми опилками всех страстотерпцев
их набью – от Перми до Лемурии аж.

И когда зарыдают все кошки в лашире,
оттого что становятся шире и шире
над шипящим шоссе человечьи глаза,
плюнь мне, милая, в очи, чтоб слезы в глазницах
или высохли, или смогли бы пролиться, –
дальше что? Дальше взлетная ждет полоса.

ЧЕРНАЯ ФАТА

Пусть так. Под шипенье Шопена,
                                                      с цветами в руках,
как будто на мед Мендельсона –
                                                       на встречу с отцом,
дрожа от сближенья, мерцая в зеркальных веках,
впервые не порознь, по кладбищу гулко идем.

Как быстро в столетьях твоя почернела фата!
А впрочем, поскольку я белой не видел фаты,
мне черная лента, прическу скрепившая, та
не кажется черной. Не думай о белой и ты.

Я небо до дыр затяжною молитвой истер.
И все же Господь поступал, как угодно Ему.
Он после разлуки нам баньку срубил, как шатер.
И тут же спалил. Ничего. Я и это приму.

А может, ольха, что растет перед банькою той,
как Ольга-княгиня, подперла силковую дверь?
И некуда деться, как с черною только фатой
из дыма к отцу воротилась бы грешная дщерь?