– О-ох, блин, прямое попадание! – то ли осуждающе, то ли сочувствующе протянул тот. – Ее саму в январе ранило. Когда ребят из под минометного обстрела вытаскивала. Весь живот посекло. Заштопать – заштопали, а какая там пластика, в подвале, при свечках? И детей у нее теперь не будет. Муж узнал, бросил. А Михалыч, наш главный, его выгнал. Говорит, врачей я себе еще найду, лишь бы людьми были. Он здесь у нас же служил... – пояснил словоохотливый информатор, и добавил смачно, – к-козел!
Шопен поднялся, почти бегом направился вслед за медсестрой. Та стояла в конце коридора, у окна. Она уже не плакала, но все еще судорожно вздрагивала от задавленных всхлипов.
Шопен прижал ее к себе, погладил по голове.
– Прости, сестренка. Я ж не знал.
– Ладно, ты-то здесь причем? – вытирая ладошкой остатки слез, попыталась улыбнуться она. – Просто никак не привыкну, что я уже не женщина, а так... камбала потрошенная. Только для временных удовольствий.
– Вот дурища! – Внезапно рассердился Шопен. – Ты на себя в зеркало давно в последний раз глядела? Да еще не один тебе ноги целовать будет. И на шрамы твои молиться, если он мужик, а не гандон штопанный, как твой бывший. А дети... Вон – твоя крестница – круглая сирота. И полгорода таких. Собирай, да люби, роднее своих будут.
Неожиданная взбучка, после ставших привычными и ненавистными утешений, подействовала на медсестру таким же неожиданным образом. Она вдруг открыто, понастоящему улыбнулась и положив Шопену руки на плечи, заглянула ему в глаза:
– А я правда еще ничего?
– Ты красавица. И человек настоящий. Те ребята, что отсюда вырвутся, после войны таких как, ты искать будут. Днем – с огнем и сигнальными ракетами.
В коридор вышел Айболит. Состроил глазки, улыбнулся понимающе, мол, молодец, командир, знай наших! Но встретив сдержанный, холодный взгляд Шопена, быстро изобразил озабоченность и пошел на выход.
– Ладно, мне пора. Береги себя, сестренка. И не дури.
– И ты береги себя, братишка. Настоящих мужчин тоже не так много. – И поцеловала. Нежно, как родного, близкого, знакомого тысячу лет.
Вернувшись в комендатуру, Шопен приказал водителю проехать к границе постов, окружающих комендатуру. Коротко переговорив со старшими нарядов, поднялся на подножку “Урала” и оглянулся. Вдоль кромки минного поля саперы уже протянули ограждение, связанное из обрывков телефонного кабеля и кусков остродефицитной “колючки”. На нем раскачивались свежие предупреждающие таблички на русском и чеченском языках. За ограждением, в поле ковырялся Отец-Молодец с коллегами, устанавливая новые, только вчера полученные мины.
Шопен потер виски руками, постоял еще секунду. – Поехали! – И хлопнул дверцей.
Словно отвечая, где-то за Северным захлопали минометы. Воздух наполнился смертоносным шелестом и тошнотворным, рвущим душу свистом.

г.Калининград

Леонард ХИРУГ

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

СТРАНИЦЫ КАЛЕНДАРЯ

Не подбирай оторванных
Страниц календаря –
Их треплют ветры-вороны,
Бродяги января,
На все четыре стороны
Посеяв травы сорные,
Дела повсюду вздорные
Творя...

Вернись, о странник, засветло –
Не выживешь в ночи!
И жалобы напрасные
На ветер не кричи.
Оставь мечты несчастные,
Пусть слезы дня ненастного
Остудят веки красные
Твои.

Где люди ходят по небу –
Там нету грязных стен.
Услышь меня, хоть кто-нибудь,
Разрушь мой страшный плен!
Ответь же мне, склоненному,
Прости мне все, прожженному,
Чтоб встать мне вновь рожденному
С колен!

ВЕРСИЯ ОДНОЙ ДУЭЛИ

“Господа! Заявляю решительно:
Заблужденье сие непростительно!
Этот вредный пиит
До сих пор не раскрыт,
Хоть злодейство его возмутительно.

Пушкин этот, с ухмылкою гнусною,
Искалечил грамматику русскую,
И родные слова,
Словно в печке дрова,
Перепутаны с речью французскою!

За наклонность к деяньям неправедным,
Был он взят на заметку Державиным...
Жаль, не дожил старик –
Пал от вражеских пик
Тех, кто порчи желает да сабель нам.

А народ-то за злыднем – овечкою!
В Петербурге ль, в деревне ль за печкою...”
...Так, зарвавшийся бес,
Злился пьяный Дантес.
Злилась зорька над Черною Речкою...

г. Хельсинки, Финляндия