Александр РАДАШКЕВИЧ
В НЕИЗЖИВАЕМУЮ ЖИЗНЬ
ТАМ
На ладони несмелой апрельского ветра
спит богемский забвенный погост.
До этой валкой скамьи над рекой доезжал я
и жизнь назад. Снова
на серых кораллах ветвей наливаются клейкие
почки, не спрашивая снова
ни о чём и не прося себе с необитаемых высот
ни воздаяния, ни счастья, ни
пощады, и дышит в душу вновь душа вещей
и взгляд струистый больше
не отводит, и верный час сильфид благословен
на хрупких ходиках
беспамятной природы, как тот, как еле слышный
клавесин, с небесных троп
в просторах продувных разливший музыку
стеклянную безмолвья.
* * *
Per Mina
Какая скука жить, не веря, как верить,
более не ждя. И мясо чьё-то с хрустом
пропускать сквозь незаметившее тело,
и ту же слякотную зиму сносить в окне,
потеющем от скуки. Какая скука – энный
вечерок, разнюненный над пенной Летой.
Всё узнавать, не видя ничего, и видеть
денно, ничего не узнавая. Порхать, умнеть,
хиреть, ложиться и вставать, и умывать
сползающий всё ниже лик, чтоб вежливо
моргать на люд, жиреющий в объятьях
постных скуки. По одному, вдвоём, во сне
о снах иль в переполненной, с утра уже
кишащей поднебесной ступе – какая
скука снова жить и умирать. И умирать –
какая липкая, безвылазная скука.
Какая скука – в мире проскучать десятки
Божьих зим так заразительно, так честно
и не наскучиться ни эдак и ни так, и
не наскучиться, как вешней одурью, никак
земной проникновенной скукой.
КАНЦОНА
Не сожалея о будущем вовсе и не надеясь
на прошлое
более, сложив громоздкие
воспоминания и обречённые надежды
в игрушечный
зеркальный чемоданчик,
в никуда из ниоткуда отбывают новобранцы,
убывают
новобранцы без обратного
билета. Обними меня, мой ангел,
на недвижимых
качелях. Как из форточки
тогдашней, тянет поездом и снегом.
Тянет кровом
чужеродным, где мраморной
слезой пастушки, не сожалея о будущем более и
не надеясь на прошлое вовсе,
Петрарка бережно омыл тоску и боль прошедшей жизни.
КЕНЖЕЕВУ – ПОСЛАНИЕ ВТОРОЕ
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.
Ломоносов
Благое время удивленья, его простыл
медвяный след, мой брат Бахыт.
Увечно солнце зимних дней, и птахи
плачут в тонких клетях, тогда как
верится – поют. Что прошло, ни за что
не настанет; что настанет, и впрямь
всё равно. И должно жить без ожиданья,
как ждали, вскользь и вкривь живя,
и доплывать по хлябям хладнодушья до
острова, где череп пропылённый наш
давно желтеет в мировой костнице
с последним именем и крестиком на лбу.
“А ведь сгниёт!” – взвивался Ваня
Бунин, хватая за руку холёную себя.
В чреде невольников того, что мнилось,
любовников того, что не сошлось,
на шатком трапе поминаний хлебнём
же шквала под ветхим небом – небом
непременным, как ты съязвил, и,
раздирая нетленные ризы, и, колыхаясь
в проявленном мире, исковеркаем
сызнова пряную душу, чтобы взяла
охота стихотворить на скользких тропах
мирозданья, где мы, прижав к плечу
котомочку пустую, бредём доверчиво,
всегда по краю, мой брат Бахыт.
Мы были завтра, помнишь? Обещаю,
мы будем. Будем и вчера.
ТЕМА
За белым голосом, отверзшим
шелков широких радужные
волны, не двигая крылом,
подломленным в земной
непоправимой схватке с дыханьем
тла окаменелым, за белым
голосом – в немеркнущую синь,
за грифами пернатыми гондол,
не шевеля холщёвым опереньем
с картонов побуревших Леонардо,
из пропылённой прорвы коридоров
повинно, честно, обомлело
ложась в атласный дрейф,
за солнцем голым, оловянным
в разъёме убегающих аркад,
увитых душами, как виноградом,
за белым голосом, без вздоха,
без оглушающей оглядки –
в неизживаемую жизнь.
г.Иркутск