ный. Но мы-то с вами, как два чусовлянина, идущие по родной земле, которой краше нету, понимаем, что мы – ничего еще ребята и потенциал у нас огромный. И остальные, идущие там, внизу, под насыпью, каждый чувствует, что потенциал его огромен, и мы впервые как-то, но востребованы. Не благодаря, как ни странно, тому, что происходит, а вопреки. Всё делается, чтобы надругаться над русским человеком, и только это дает нам право осознать, что мы – нация огромного потенциала. Съеденного уже почти, уничтоженного, опозоренного, истребленного, изгаженного, но рано нас еще закапывать. Да, иногда отчаяние настигает через каждые десять метров, но через каждые двадцать метров появляется надежда и уверенность, что ничего еще все-таки, выдержим, ну, просто живыми разве что закопать... Только это даст возможность восторжествовать окончательно миру потребления, лжи, рекламного существования “Всё и сейчас”... Телевизионное, газетное, даже книжное существование отдельно. А Родина отдельна. Почему телевидение омерзительно в этом смысле? Если бы оно показывало всё, что оно показывает, – господ сорокиных, Витечку Ерофеева, все их беседы в каком-то кафешантане, где они сидят на этих спицах, как петушки на жердочках, но стоит ему показать то, что сейчас перед нами, – эти часовни, эти крестьянские дома Музея истории реки Чусовой – одного из оплотов русского сопротивления, – они бы не договорили и половину своих фраз до конца... Они нарочно загоняют нас в тесные помещения, в коридор, в тесноту камеры – в данном случае телевизионной, чтобы не дать нам проснуться посреди Родины, посреди этой красоты, потому что мы сразу же поймем: вот гуси, сейчас бы пустить в ту самую камеру этих длинношеих и крылатых ребят, и все телевизионные завсегдатаи разом потерят дар речи.

– Гуси, которые спасут Русь?..

– Давайте, Юра, на этой высокой, связанной с гусиными перьями, ноте, мы наш разговор и закончим!

гг. Чусовой – Пермь

ДиН память

Евгений ЕЛИСЕЕВ

ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ

Сердце, сердце, потерпи
                             взаперти!
Не гуди, башка натруженная!
Нам бы только это поле перейти –
и вповалку бы, не ужиная.
Поле, русское поле –
русская боль!
Господи, твоя воля!
Хоть башкой футболь,
хоть секи руки-ноги,
больше не могу.
Сейчас у дороги
свалюсь на снегу.
Губами без звука
про себя молюсь –
ракушка, беззубка,
презренный моллюск!
Трудно в походе,
а мне хуже всех.
Как соль к погоде
стал мокрый снег.
Я в валенках буксую,
изнемогаю в нем.
И пятку босую
мне жжет огнем.
Если б ты видела!
Равнина без конца,
где намело, где выдуло,
снег пресный, как маца.
Движемся повзводно,
раз такой приказ.
Ветр и звёздно.
Никаких прикрас.
Поле и трупы.
В жизнь не перейти.

Тропы мои, тропы!
Образы? Пути?

1975