Эдуард РУСАКОВ

МЕРТВАЯ ХВАТКА
ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

ВПЕРВЫЕ СЛЫШУ

Вчера я зашел в книжный магазин и поинтересовался, нет ли в продаже моих книг. – Как вы сказали? – не расслышала продавщица. Я повторил свою фамилию – Цветков. – А разве есть такой писатель? – удивилась она. – Впервые слышу.

Гадина.

А ведь я – профессиональный литератор, член Союза российских писателей, лауреат Чеховской премии две тыщи какого-то года “за лучший сибирский рассказ”, не хухры-мухры, а еще я – смотритель мемориальной квартиры-музея нашего славного классика Трофима Загадова (официально числюсь научным сотрудником, но предпочитаю слово “смотритель” – может быть, потому, что звучит вроде как “смотритель маяка”, а я в детстве мечтал стать именно смотрителем маяка, да-с).

Вечером дома жена сказала, что мне звонила какая-то женщина. – Кто такая? – Не назвалась. Сказала – твоя первая любовь. – Очень смешно. – Нет, она, вроде бы, не шутила. Вот, я записала номер. Ты ей позвонишь? – А зачем? – Как – зачем? Интересно же. – Кому – интересно? – Ну, мне хотя бы. Интересно – какой была твоя первая любовь. – Тебе интересно – ты и звони.

Ах, Надя, Наденька. Надежда Третья. В смысле – третья моя жена. Надежда – мой компас земной. Некогда смазливая блондинка (“сибирская Мэрлин Монро!” – так отзывался о ней наш общий друг Леонид), а ныне оплывшая, погрузневшая, подурневшая, но почему-то до сих пор наивно уверенная в своей привлекательности и даже неотразимости.

НОЛЬ ГРАДУСОВ

Восемь часов утра, жена еще спит, я бреюсь перед зеркалом, в котором отражается чье-то худое, морщинистое лицо с резкими чертами и потускневшим взглядом серых глаз. Еще недавно черты моего лица были мягкими, округлыми, и обычно на улице ко мне обращались “молодой человек”, а потом – как отрезало – я сразу превратился в человека пожилого. Минуя стадию зрелости, я перемахнул от юности к старости, и выгляжу сейчас даже старше своих пятидесяти пяти. В троллейбусе кондукторы принимают меня за пенсионера и не требуют брать билет, хотя до пенсии мне еще далеко. Обидно, но не очень. К тому же, я всячески пытаюсь блюсти себя, стараюсь не опускаться, слежу за своим внешним видом, ежедневно меняю белье, сорочку, пользуюсь только хорошим одеколоном, сам чищу и глажу костюм, до блеска надраиваю туфли. Блеск и нищета стареющего писателя.

Потом я завтракаю и смотрю в окно, на термометр, прибитый снаружи к оконной раме: ноль градусов. Это значит – весна. Ночью был прощальный снегопад, и мокрые хлопья по инерции продолжают еще лениво кружиться, прилипая к тополиным веткам. Прилипнут – и тут же растают, и вялыми каплями падают вниз. Я жую бутерброд с колбасой, пью чай с лимоном и смотрю на термометр, на вяло падающий снег, на черные ветви, усеянные прозрачными подвесками, а потом я смотрю на часы.
Пора идти на службу. Служба – не бей лежачего. Синекура. Лучшего места для бедного литератора не придумаешь. Смотритель квартиры-музея великого классика-деревенщика. Его почвенный нутряной дух еще не выветрился из этих стен. Прошло всего полтора года со дня его кончины. В трех комнатах – музей, а в четвертой, самой маленькой, доживает свой век дряхлая вдова классика – Таисья Петровна Загадова. Некогда могучая, а ныне сгорбленная ветхая старуха, похожая на привидение в собственном доме. Ходит, качается, еле жива. Но духом бодра и непреклонна.
Кстати, дух. Уж который день принюхиваюсь – явно чем-то припахивает из-под пола. Приторный такой душок, запашок, трупный такой сладостный ароматец. Скорее всего, дохлая мышь или крыса, разлагающаяся под полом рабочего кабинета классика. А может, труп супостата-противника иль ненавистного прототипа, явившегося качать права и убитого классиком в припадке ярости. Это я так шучу. Мысленно. Вдова мою шутку не поняла бы. Но насчет запаха я ей высказываю – мол, вам не кажется, милая Таисья Петровна, что... – Нет, не кажется, – сурово пресекает она, – не выдумывайте, пожалуйста. Не может там быть никаких крыс. Лучше составили бы план экскурсионной работы на новый квартал. – План давно готов. – Где же он? – У меня в голове. – Вадик, Вадик, – укоризненно качает вдова трясущимся седым перманентом и уходит в свою пропахшую корвалолом келью писать мемуары о великом муже.
Мне-то что. Два-три дня пройдет – и сама ведь почувствует этот сладкий запах смерти. А может, у нее полипы или хронический насморк? Нет, не похоже. А может быть, это от нее самой такой аромат исходит?

Скачать полный текст в формате RTF