Алексей СОМОВ

ДОМ ИНЖЕНЕРА И.

Членам расстрельной команды Ермакову, Суровцеву, Медведеву, Окулову и прочим

Свидетели провели меня, голого, всхлипывающего, по изгибающемуся коридору с подвижными стенами. Где-то ревел овациями зал, скрежетали колосники, рабочие сцены, перебрасываясь шуточками, выносили на плечах деревянных раскрашенных статистов. Пахло потом и порохом. Возле одной из дверей, похожей на все другие, мне дали знак остановиться.
Дверь распахнулась как бы сама собой. “А-а, заждались, заждались вас, батенька, – проговорил, шагнув мне навстречу, человек со светлыми наклеенными бровями, – милости просим, со свиданьицем”. Мне вдруг подумалось, что в своей речи он старательно копирует интонации рассеянного доктора из дрянной переводной пьесы – но откуда бы я мог знать это наверняка? Человек с наклеенными бровями тряс мою руку: “Ну-с, будемте. Поскольку вы все равно успели запамятовать – Боткин. Ваш личный и, прошу заметить, заклятый врач”.
В комнате, оказавшейся гримуборной (и снова я поразился аберрациям памяти – когда, где в своей прошлой жизни я бывал в гримуборных?), находилось еще несколько человек: женщина с горделивой осанкой и испуганными глазами, четыре девушки, мальчик лет двенадцати-четырнадцати и два существа, ни пола, ни возраста которых я не смог определить – эти последние, похоже, были в услужении у остальных. Все чего-то напряженно ждали.
“Теперь мы покидаем тебя, – шепнули Свидетели, – но не огорчайся – мы еще не раз встретимся. Мы найдем тебя, где бы ты ни был. Главное – будь внимателен и постарайся затвердить урок”.
Одно из бесполых существ, свернувшись клубком, подкатилось к моим ногам и приняло вид кресла. Боткин щелкнул пальцами. Отовсюду хлынул свет, затрещали электрические звонки, и зеркала, многократно отразившись друг в друге, пропели: “Пожалуйте гримироваться, экселенц!”

Мы уже неделю здесь, в этом странном доме без дверей, криво вросшем в скат булыжной мостовой. Я до сих пор не знаю своего имени, но как только меня обрядили в тесный френч защитного цвета и нахлобучили на голову фуражку с полковничьей кокардой, со мной стали обходиться предупредительно и даже подобострастно. Я путаюсь в расположении комнат; кажется, их количество варьируется по прихоти Коменданта. Приблизительно все это выглядит так (снизу вверх): подвал – караулка – наши “апартаменты”, в медоточивых устах Коменданта неумолимо обретающие лишнюю “п”.
Нас охраняют две команды угорских стрелков, для опознания которых, во избежание недоразумений, нам раздали коробки с цветными карандашами. Помнится, в первые дни мы веселились вовсю, разрисовывая их гладкие стесанные лица. Комендант вовремя остановил нас, предупредив с низким поклоном, что лицо  – тропинка к душе. Когда наши сторожа стали понем

ногу оживать, нам представилась печальная возможность убедиться в правильности его слов.
Я не знаю, что со мной. Боткин уверяет, что это случилось сразу после подписания манифеста об отречении, и сейчас я выгляжу не в пример лучше тогдашнего. Он склонен считать амнезию следствием сильнейшего нервного переутомления. Он славный человек и желает мне добра (мы уговорились скрывать мой недуг от близких), но он не знает ничего. Даже мой дневник не знает ничего.

Говорят, дом принадлежал какому-то инженеру. Я часто думаю о нем. Что с ним сталось? Алике (та, с испуганными глазами, что называет меня “my poor Nicky”), рассказывала, что в эти смутные дни люди исчезают, как пузыри на воде. Иных, с вечера мирно отошедших в объятия Морфея, наутро попросту не находили в кровати, словно ее владелец плотно притворил за собой дверь в область сна.
Мы ведем размеренный и однообразный образ жизни. Встаем, завтракаем, гуляем в огороженном высоким забором, подозрительно чистеньком садике, обедаем, беседуем вполголоса о том, что с нами станется, пьем чай, ложимся спать. Это все, что нам дозволено. Барышни жалуются на скуку. Комендант время от времени заводит разговоры о скором переезде в теплые благодатные края, к морю и каштанам, но при этом так далеко уводит глаза, что, должно быть, становится совестно самому.
Разумеется, с нами всегда рядом наши верные слуги – фрейлина Инька и лакей Ян. Иногда, потехи ради, они меняются платьем и ролями. Разница нечувствительна.

Газет мне здесь все равно не дают (Боткин сказал как-то, что для скорейшего выздоровления мне необходимо читать газеты), так что единственное развлечение – смотреть в окно. Город будто и не подозревает о нашем существовании. Пустынные улицы имеют ошеломленный вид. Лишь изредка из подворотни высунется дворник, переставит с места на место зазевавшегося обывателя – и шмыг обратно. Доходят смутные слухи о заговоре, о готовящемся мятеже, о нашем вызволении, но, боюсь, все это – домыслы Коменданта, который так же безбожно скучает. На днях в его кабинет были препровождены сильно избитые упирающиеся люди. В них я без труда узнал переодетых мещанами караульщиков из первой команды.
Да и город – есть ли он на самом деле? Когда я вглядываюсь в узкую щель мощеного переулка – раньше мне казалось, что он непременно должен вести к