Владимир БЕРЯЗЕВ
ПСКОВСКИЙ ДЕСАНТ
И Леонид под Фермопилами
Наверно умер и за нас.
Георгий Иванов
I
И во гневе Ахилл
разбросал по Кавказу доспехи,
И слезу изронил
хмурый Тмутараканьский болван,
И глумливые бесы
затихли в “Вестях” и на “Эхе”,
И очнулся от дрёмы
родство позабывший Иван.
Следом царь Леонид со товарищи –
триста спартанцев
Величанье и славу пропели
уснувшим бойцам.
О, кого мне молить,
и от горя куда мне податься,
Где главу преклонить,
что сказать матерям и отцам?!
А молить буду я Александра,
великого князя:
Приюти, Благоверный,
ты сродников на небесах,
Пусть им свете пресветлый сниидет,
сквозя и лияся,
Пусть их радость и тишь
убаюкают в райских лесах!
А пойду я, пойду,
сам покорный судьбе и России,
Через Дикую Степь,
к изголовью гремучих хребтов,
Где суровые отроки
в сердце врага поразили,
Где кровавая чаша не минула
праведных ртов.
Я главу преклоню
у Креста на граничном кургане,
Что на месте хазарского камня
воздвигнул Илья.
Мы на целой земле —
как последней любви могикане,
А любовь не распять,
не оставить на пир воронья.
Только тлен, только прах,
только кости сынов убиенных,
Не ищите их душ — ни в гробу,
ни средь белого дня,
Только точка сцепленья цемента
во взоре военных,
Только зевы могил…
Ничего не скажу вам, родня!
Ничего не скажу –
вы оглохли, ослепли,
Вы очнётесь не скоро,
не завтра, увы, через год,
Может быть, осознаете,
как высоко и целебно,
Словно створки икон,
синеву распахнул небосвод.
Но и даже тогда
не просите ответа!
Смерть – последний ответ.
Все вопросы уже позади.
На живой оконечности
присно цветущего лета
Человеческий Сын
утверждает рожденье пути.
Всяк, готовый на жертву,
уже никогда не погибнет,
А стократная жертва –
то чудо на все времена.
Не в похабном угаре –
в легенде и пламенном гимне
Будет петь ваша слава
и жить, жить! всё та же страна.
II
Нам сказали духи: “Уходите!
Разойдёмся тихо, без огня.
В Турцию, а, может, на Гаити
Все уедут через два-три дня”.
И ещё сказали: “Дело худо,
Вы — одни, а против — легион.
Русский царь — не боров, он иуда
И безбожник. Вас не вспомнит он!”.
Мы молчали сутки, огрызаясь,
И тянули время, как могли.
В высоту скалистую вонзаясь,
Грелись и патроны берегли.
В узком горле горного прохода
На пути из выжженной Чечни,
Словно кость, торчала наша рота,
Поперхнулись ротою они.
Дождик был в четверг, а в эту среду
Смерть змеёй скользнула по виску.
Нас никто не выдал и не предал,
Сами мы остались наверху.
Сами мы последними глазами
Озирали этот рыжий склон.
Воду и табак делили сами
И копали грунт со всех сторон.
Сами разложили по приямкам
Весь наш золотой боезапас.
И записки написали мамкам,
А девчонкам —временный отказ.
И приказы командиров наших
Сами исполняли до конца.
Ждали помощь, бывшую на марше,
Под дождём из камня и свинца.
Нас вертушки в небе сторожили,
Рассыпая магниевый свет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы бы, может быть, и дальше жили,
Но они в ночи ползли — как бред,
Как угар, как жрущие термиты,
Покрывая трупами траву
Прошлогодних пастбищ. Были биты,
Но ползли — во сне и наяву.
Я в бою о смерти и не думал,
Как-то было всё не до неё.
С порохом и запахом медунок
Я мешал дыхание своё.
Первые цветы на солнцепёке
Грелись среди щебня и стерни.
До чего ж казались мне убоги
Наши страхи, драки, наши дни,
Прожитые в гонке ненавистной,