шая, разная жизнь в разных городах и разных квартирах, с разными людьми, в большинстве случаев очень чужими, но почему-то привыкшими жить с кем попало вместе, делить туалет, ванну, кухню, говорить зачем-то кому-нибудь по утрам:
– Я сегодня ужасно плохо спал. И голова болит. Наверно, погода...
А когда часы находились, они показывали что-то несуразное – то двенадцать часов, то час. За окном было светло и пасмурно, значит, надо было вставать, даже если и хотелось поспать ещё немного.
Иногда они показывали девять, и было темно, тогда я шла и слушала приятный голос по радио, приятную музыку, большинство мелодий были знакомы, но мне нравилось, что говорил русский ди-джей из Парижа:
– Чао! Всех вам благ и хорошего уикенда. Ваш Д.С.
Я всегда представляла себе, что он похож на моего брата Женю, и я могла выбрать его жить со мной в одной квартире, в одной ванне, могла даже написать “нашему Д.С.” по электронной почте, что пусть пришлёт мне большую фотографию, я повешу её в ванной, и мы будем жить вместе, пусть даже в этом случае я и буду казаться себе немного старше, чем мне бы хотелось. Единственное, что было для меня невозможно, так это чтобы в одной квартире со мной жил мой брат, настоящий брат-близнец. Потому что ему надо было ещё что-то от жизни, от времени, от будущего, чего никогда не показывали мои часы.
Я боюсь ему звонить, боюсь ему писать, так как боюсь что-нибудь испортить. По-моему, я и так не совсем ему нравлюсь. Я часто делаю не то, поэтому стараюсь совсем лучше не сделать ничего, чтобы не сказать и не сделать что-нибудь лишнее.
Лучше всего, когда я сплю: журчит свет, дом будто непрерывно заливает и не может никак залить водой, пахнут угасающие флоксы, так совсем не больно, наверно, мне уже удалили все омертвевшие органы – осталась только форма: руки, ноги, пряди золотистых волос, длинные выпуклые ногти. Как я люблю эту форму, эти руки, они такие гибкие, так умеют вздыматься ввысь – и ноги, мои быстрые ноги, они умеют убежать от всего, что могло бы быть у меня в жизни. Я не могу, я задыхаюсь от красоты осени, от красоты мира, от пустоты его, от красоты себя, от простора своего безграничного одиночества, ненужности никому, кого бы я могла любить и уважать.
– Женя! Почему я такая маленькая, а деревья такие большие, всё, всё больше меня – и так велико, так пространно, так пусто и так солнечно? Может быть, это и есть Рай? Я имею в виду ощущение Рая: за счёт всех бесчисленных промахов своей жизни я вступила каким-то образом в область Рая – ощущения Рая?
Но этим высоким блондином, нежно смотрящим сквозь свет и воду моего сна, оказался отец:
– Кася! Я не хотел тебя будить...
Он огладил мои волосы вниз с макушки, и я почувствовала вдруг, что я потому так мала, что меня никто никогда не обнимал так искренне и тепло, чтобы этому можно было верить – и я поверила вдруг, ни с того ни с сего, что этот загорелый нордический блондин с мелко кучерявящимися волосами меня по-особенному любит, и притом бескорыстно.
г. Москва
ДиН память
Иван ХЕМНИЦЕР
ЗЕМЛЯ ХРОМОНОГИХ И КАРТАВЫХ
Не помню, где-то я читал,
Что в старину была землица небольшая,
И мода там была такая,
Которой каждый подражал,
Что не было ни человека,
Который бы, по обычаю века,
Прихрамывая не ходил
И не картавя говорил;
А это всё тогда искусством называлось
И красотой считалось.
Проезжий из земли чужой,
Но не картавый, не хромой,
Приехавши туда, дивится моде той
И говорит: “Возможно ль статься,
Чтоб красоту в том находить –
Хромым ходить
И всё картавя говорить?
Нет, надобно стараться
Такую глупость выводить”.
И вздумал было всех учить,
Чтоб так, как: надобно, ходить
И чисто говорить.
Однако, как он ни старался,
Всяк при своем обычае остался;
И закричали все: “Тебе ли нас учить?
Что на него смотреть, робята, всё пустое!
Хоть худо ль, хорошо ль умеем мы ходить
И говорить,
Однако не ему уж нас перемудрить;
Да кстати ли теперь поверье отменить
Старинное такое?”