Александр ВЕЙЦМАН

РАБОТА ПРОВИДЦА

МОДИЛЬЯНИ

В десятом Анна Андреевна
                                   приходила и раздевалась.
Ложилась на кушетку
                                   и таким образом удлинялась.
Представляя собой перешеек света и глины,
мастерская теряла в площади из-за паутины.

Он бредил Египтом, Верленом, сюжетами из ада
и рая Данте. Огибал углы Люксембургского сада
да засчитывал шаги
                                   и минуты в сторону Монпарнаса.
Так тянулся замысел
                                   и пополнялась тара дневного часа.

Еще не портретист, он уже не признавал пейзажи.
Она задумается над этим позже, заметно старше
став его героев. Старше эль-грекообразных талий
и навеянных кариатидами лицевых деталей.

Жизнь вытесняла
                                   обилием неосознанных амбиций.
Преодолев повторения,
                                   жизнь размножалась на лица.
В речевых и прочих элементах
                                   столетие оставалось
девятнадцатым,
                                   размещая на тротуарах усталость.

В двадцатом изменится многое:
                                   конкретно, проявится смертность.
Смертность придет, отвклекая,
                                   проворно парируя бедность.
Психология города отвергнет ню.
                                   И секс, и Фрейда.
Дадаизм станет главным символом
                                   просвещенья и бреда.

Однако, будущее не столько
                                   неизбежностью бренно,
сколько в контексте минувшего
                                   для взора второстепенно.
Временные процессы Анна Андреевна неплохо
понимала, помечая во взоре уходящую эпоху.

ИНВЕНЦИЯ-2

1.

Тебя летописать
начну углем и мелом,
соединяя с телом
одежду и кровать.

Ложись, лаская ось
моей сухой ладони.
Здесь на крахмальном склоне
мы рядом. И мы врозь.

2.

На влажность простыни
никак не реагируй.
Суммируй и помилуй
утраченные дни.

Их много, и мы в них
не по причинам дара
Скорее – для пиара
заснувших губ моих.

3.

Жара. Закат стекло
окна питает краской.
Лицо глядит с опаской
на то, что не взошло.

Расплавлен циферблат
почти далиобразно.
Ты рядом, но неясно,
каким усильем трат.

4.

Как фон – виолончель,
тираня ухо, через
такт сбивчива. Здесь, вместе с
тобой, любая щель

вдоль функции углов
чревата содержимым:
объектом, иль мотивом,
иль алгоритмом слов.

5.

Я есть преемник лжи
вне поиска предтечи.
Любитель русской речи
и, кажется, души.

Среди живых людей
я остаюсь уродом.
А ты – запретным плодом
в керамике костей.

6.

И да – теперь с другой.
Но временно, поверь мне.
Пророчество есть бремя
глумленья над судьбой.

И если – не своей,
тогда жесток провидец.
Жестока участь – вычесть
лицо из суммы дней.

7.

Настанет день: твой сын,
посапывая мирно,
на ладан, злато, смирну
посмотрит. Он один,