ля вдруг начинают задумываться, как они жили, что сделали, и сожалеть, что забывают о таких вещах, как звезды, детство.
— Одна из последних ваших больших ролей — в спектакле режиссера Гурфинкеля “Чужой ребенок”. Вы играете юного влюбленного романтика первых лет советской власти. Чем запомнилась эта работа?
— Самое сложное здесь было — передать дух времени. Мы сейчас так не живем. А тогда люди о многом просто не задумывались, они доверялись распоряжениям сверху. И в этой своей доверчивости и наивности были правдивы и чисты.
— Довольны ли вы своей участью, нет ли у вас ощущения нереализованности?
— Я еще не уверен, что сделал свой выбор окончательно. Иногда появляются мысли о том, чтобы заняться режиссурой. Мне многое не нравится в академическом тетре. Мировой театр больше приближен к жизни. А у нас настоящее часто заменяется шоу, представлением. Но не в шоу ведь дело, а во внутреннем мире. Почему интересен Гришковец — он заставляет копать внутри.
Сейчас мы готовим премьеру-комедию Кроммелинка “Великолепный рогоносец”. Ее тоже ставит Алексей Крикливый. У меня там главная роль — Бруно. От нее очень многое зависит. Я так решил: если это будет здорово — значит, смогу быть артистом. Я с самого начала хотел испытать себя в такой роли — посмотреть, действительно ли я артист. И вот через пять лет получил такую возможность.
Астафьевская премия — это, конечно, признание. Но я не до конца верю, что я артист. В “Рогоносце” мне придется показать все, на что я способен. Здесь нужны все средства выражения. Чтобы создать этот персонаж, надо взять всех серьезных шекспировских героев, перемешать с героями Достоевского и добавить к ним легких киногероев Андрея Миронова. Это будет Бруно — человек, существующий на грани грез и действительности. У него в голове проносятся тысячи мыслей, а произносит он одну, и не всегда верную. Мысль меняется в одну секунду, и мне необходимо передать этот нерв сознания. А для этого самому стать оголенным нервом.

“Бременские музыканты”. А. Пашнин

ПОСВЯЩЕНИЕ В.П. АСТАФЬЕВУ

Лира АБДУЛЛИНА

* * *

В. П.

И поднялась душа-подранок,
Душа, подбитая войной,
Тоской детдомовских лежанок,
Больничной скукой ледяной.
Лети смелее, бедолага,
Расправив крылья за спиной,
Тобой добыто это благо
Нечеловеческой ценой.
Пой о своем. Пусть голос сорван
Стенаньем долгим и бедой,
И искажен сиротской торбой
И похоронок чередой.
И поднялась душа-подранок,
И полетела, не дыша,
На вороненый блеск берданок,
Нацеленных из камыша.
80-е годы

Вильям ОЗОЛИН

ЗАБЫТЫЙ РОМАНС

В старинном флигеле,
В старинном,
В таком —
что уж за сотню лет! —
Сорвался с клавиш клавесина
Забытой песенки куплет,
Под абажуром медно-красным —
Вспорхнул, кокетливый чуть-чуть:
“Когда-нибудь, мой друг прекрасный,
Когда-нибудь, когда-нибудь...”
Пустяк! Альбомная игрушка!
Дань отлетевшей старине.
Хозяйка, милая старушка,
Его, шутя, пропела мне.
Шутя пропела. Но неясный
Куплета смысл сдавил мне грудь:
“Когда-нибудь, мой друг прекрасный,
Когда-нибудь, когда-нибудь...”
Она и помнит-то едва ли
Того, кто ей оставил в дар
Слова безудержной печали
И сердца юного пожар.
Но то ли вечер был ненастный
И ветреный —
теснило грудь:
“Когда-нибудь, мой друг несчастный!
Когда-нибудь, когда-нибудь...”
Как одинокий голос горна,
Как набежавшая гроза,
Мне вдруг перехватила горло
Сентиментальная слеза.
Подумать только! — в век железный
Такой рефрен теснит мне грудь...
“Когда-нибудь, мой друг любезный!
Когда-нибудь, когда-нибудь...”

80-е годы